Бумажные конусы

Подневольное сознание повелось на уловку ситуации, и музыка, вставленна в проигрыватель, выключив меня из происходящего, вернула меня в ту отличную, почти лучшую осень. Земфира, голос которой, стекая с носителя, исполнял в сотый раз знакомое до слез и выученное до последней буквы "Прости меня моя любовь", сделала своё дело. И вот я вновь на набережной Невы, поздн осень, поздний вечер - уже темнеет, и мы с ней шагаем вдоль гранитной мостовой, у нас с собой бутылка вина и два бокала, у нас впереди целая ночь в грязном, но непонятно уютном и родном клубе. Мы шли мимо «Крестов» и совсем не думали о тех узниках судьбы, пополнить ряды которых она, старушка, следуя правилу поговорки, всегда оставляла шанс и нам. Поначалу мы не обращали внимания на непонятные бумажные конусики, валявшиеся в обилии на нашем пути, но потом, подняв один такой, развернув и прочитав вырванное из времени послание «Галя, если это ты — помаши рукой», осознав, что все эти тысячи предметов, как листья заполонивших набережную - ничто иное, как непрочитанные и обреченные послания заключенных, смастеренные из обрывков газет или туалетной бумаги и утяжеленные для пущей взаимности с ветром кусочками хлебного мякиша, ужаснулись. Жутковатое это все-таки зрелище. Мы представили себе, как тысячи таких бумажных ракеток вылетают из зарешёченных окон к нескольким несчастным женщинам, недопущенных до своих мужей и сыновей, как летят они, словно чайки, как падают и разбиваются о неизбежность девяносто девяти процентной непрочитанности. Но мы прошли эту череду бумажных вестников долгой разлуки и надежды смело, лишь сильнее сжав руки.

Мы добрели до спуска к воде, я уселся на холодную ступеньку, подтянув подальше под себя куртку, она уселась мне на колени и мы принялись распивать холодное «Мартини», наблюдая за тем, как вода обтачивала гранит набережной, из всех сил пытаясь добраться до её босоножек и моих ботинок. Потом мы-таки добрели до заплеванного входа в клуб, и ещё по дороге погрязли в мистических и жестоких ритмических рисунках драм-н-бэйса, в обилии выбрасываемых огромными колонками через открытое зарешёченное окно.

Зайд внутрь, оказались в знакомой атмосфере. Сотрясали перепонки гипертрофированными басами и роняли кулаки под маргинальные ритмы, становясь частью непонятной и непопулярной андеграунд-жизни, так манившей нас в то время, по очереди ходили в грязный и разбитый туалет, дверь которого приходилось держать рукой (плевать мы тогда хотели на удобства и отсутсвие евроремонта!), читали корявые и оборванные объявления в коридоре, ведущем к этому знатному заведению. Потом сидели в кафе клуба с обшарпанной второсортной мебелью и давились старым пивом, излишне много курили, вяло и сонно болтая о всякой ерунде под звуки вульгарного и надоевшего позже, но тогда почему-то почти не раздражавшего «Ленинграда», изредка перемежая болтовню незабываемыми поцелуями. Смотрели на в усмерть пьяного экс-бойфренда одной знакомой, отплясвающего нечто непонятное между столиками и пристающего к официантке. Знакомая тут же бегала взад и вперед, расстроенная тем, что дилер уехал в «Маму» и ей не достался обещанный «кусок пирога». Потом видели, как она, заныкавшись в темный угол курила шмаль с каким-то бородатым парнем, обратили внимание на её округлившиеся глаза через полчаса.

Ближе к пяти, в предчувствии скорого рассвета и открытия метро, вышли из прокуренного строения, и Коммунистическими обходными по прямой добрались до Финляндского вокзала, уселись на скамейке недалеко от Ленина и минут пятнадцать слушали рассказ бритого парня из пограничного села с особым пасспортным режимом, приехавшего в Питер отдыхать и на две недели и ударившегося в запой (на него и впрямь было страшно смотреть), потом отделались от него, дав ему десятку, и минут двадцать просидели в блаженной тишине, смотря друг другу в увлажненные и уставшие от бессоницы глаза, подведенные легкой и казвшейс аристократической и загадочной синевой.

Потом смотрели, как открыли метро, доплелись до входа и, спустившись по абсолютно пустому эскалатору и уселись в первый поезд метро, который, постояв в ожидании ещё минут десять и вобрав в себя ещё парочку ранних (или архи-поздних) личностей двинулс с места, проворчав сонным голосом машиниста название следующей станции. Вышли, пересекли прохладную гулкую станцию и поднялись на другую линию, сели в ещё один ранний поезд, и развалившись на мягких креслах вагона старого образца, впали в дремотное забытьё до нашей конечной остановки — я, с краю, и она, на моём плече. Выбрались из подземелья, и по голубоватым утренним безлюдным улочкам устало добрели до домов, где в изнеможении устало грохнулись на диваны, и заснули в мыслях друг о друге.

...И я больше не смог выдерживать этого наплыва сладостных воспоминаний, кинулся листать фотоальбомы и лихорадочно вспоминать несложный номер её телефона (все цифры, кроме нуля - нечет), зная, что ничего не вернешь обратно...